Неточные совпадения
Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По-прежнему сердечный трепет
Произведут в груди моей;
Раскаяться во мне нет силы,
Мне галлицизмы будут милы,
Как
прошлой юности грехи,
Как Богдановича стихи.
Но полно. Мне пора заняться
Письмом красавицы моей;
Я слово дал, и что ж? ей-ей,
Теперь готов уж отказаться.
Я
знаю: нежного Парни
Перо
не в моде в наши дни.
— А вам разве
не жалко?
Не жалко? — вскинулась опять Соня, — ведь вы, я
знаю, вы последнее сами отдали, еще ничего
не видя. А если бы вы все-то видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на
прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах, как теперь, целый день вспоминать было больно!
Ну, бог тебя суди;
Уж, точно, стал
не тот в короткое ты время;
Не в
прошлом ли году, в конце,
В полку тебя я
знал? лишь утро: ногу в стремя
И носишься на борзом жеребце;
Осенний ветер дуй, хоть спереди, хоть с тыла.
— Все такие мелкие интересы, вот что ужасно! Прежде я по зимам жила в Москве… но теперь там обитает мой благоверный, мсьё Кукшин. Да и Москва теперь… уж я
не знаю — тоже уж
не то. Я думаю съездить за границу; я в
прошлом году уже совсем было собралась.
— Мы мало
знаем друг друга и, насколько помню, в
прошлом не испытывали взаимной симпатии.
— А
знаешь, что делается в Обломовке? Ты
не узнаешь ее! — сказал Штольц. — Я
не писал к тебе, потому что ты
не отвечаешь на письма. Мост построен, дом
прошлым летом возведен под крышу. Только уж об убранстве внутри ты хлопочи сам, по своему вкусу — за это
не берусь. Хозяйничает новый управляющий, мой человек. Ты видел в ведомости расходы…
— Мало.
Не знаю, что у нее кроется под этим спокойствием,
не знаю ее
прошлого и
не угадываю ее будущего. Женщина она или кукла, живет или подделывается под жизнь? И это мучит меня… Вон, смотри, — продолжал Райский, — видишь эту женщину?
— Некогда; вот в
прошлом месяце попались мне два немецких тома — Фукидид и Тацит. Немцы и того и другого чуть наизнанку
не выворотили.
Знаешь, и у меня терпения
не хватило уследить за мелочью. Я зарылся, — а ей, говорит она, «тошно смотреть на меня»! Вот хоть бы ты зашел. Спасибо, еще француз Шарль
не забывает… Болтун веселый — ей и
не скучно!
Замечу, что мою мать я, вплоть до
прошлого года, почти
не знал вовсе; с детства меня отдали в люди, для комфорта Версилова, об чем, впрочем, после; а потому я никак
не могу представить себе, какое у нее могло быть в то время лицо.
— Я
не знаю, выгнан ли, но он оставил полк в самом деле по неприятностям. Вам известно, что он
прошлого года осенью, именно будучи в отставке, месяца два или три прожил в Луге?
Денежные же милостыни, которые раздавал здесь Нехлюдов, были вызваны тем, что он здесь в первый раз
узнал ту степень бедности и суровости жизни, до которой дошли крестьяне, и, пораженный этой бедностью, хотя и
знал, что это неразумно,
не мог
не давать тех денег, которых у него теперь собралось в особенности много, так как он получил их и за проданный еще в
прошлом году лес в Кузминском и еще задатки за продажу инвентаря.
А Ильинский батюшка вдруг отписал сюда в
прошлый четверг, что приехал Горсткин, тоже купчишка,
знаю я его, только драгоценность-то в том, что
не здешний, а из Погребова, значит,
не боится он Масловых, потому
не здешний.
— Да, это была слабость природы… но я
не мог тебе верить. Я
не знаю, спал ли я или ходил
прошлый раз. Я, может быть, тогда тебя только во сне видел, а вовсе
не наяву…
Не знаю только, спал ли я в
прошлый раз или видел тебя наяву?
— Да в английском парламенте уж один член вставал на
прошлой неделе, по поводу нигилистов, и спрашивал министерство:
не пора ли ввязаться в варварскую нацию, чтобы нас образовать. Ипполит это про него, я
знаю, что про него. Он на
прошлой неделе об этом говорил.
— Только вот беда моя: случается, целая неделя пройдет, а я
не засну ни разу. В
прошлом году барыня одна проезжала, увидела меня, да и дала мне сткляночку с лекарством против бессонницы; по десяти капель приказала принимать. Очень мне помогало, и я спала; только теперь давно та сткляночка выпита…
Не знаете ли, что это было за лекарство и как его получить?
— Ах, нет… да откуда же, впрочем, вам
знать? — он
прошлой весной скончался. Год тому назад мы здесь в Hфtel d’Angleterre служили, а с осени он заболел. Так на зиму в Ниццу и
не попали. Кой-как месяца с четыре здесь пробились, а в марте я его в Гейдельберг, в тамошнюю клинику свезла. Там он и помер.
Прошлое, вероятно, этой красоты
не знало.
Не знаю, имел ли автор в виду каламбур, которым звучало последнее восклицание, но только оно накинуло на всю пьесу дымку какой-то особой печали, сквозь которую я вижу ее и теперь…
Прошлое родины моей матери, когда-то блестящее, шумное, обаятельное, уходит навсегда, гремя и сверкая последними отблесками славы.
Вскоре от Кордецкого я тоже услышал туманные намеки. Конахевича угнетало мрачное будущее. Кордецкого томило ужасное
прошлое… Если бы я
узнал все, то отшатнулся бы от него с отвращением и ужасом. Впрочем, и теперь еще
не поздно. Мне следует его оставить на произвол судьбы, хотя я единственный человек, которого он любит…
Когда и за что попал он на каторгу — никто
не знал, а сам старик
не любил разговаривать о
прошлом, как и другие старики-каторжане.
Она
знала, что в
прошлом ей завещано мало достойного сохранения, и
не ожидала, что почти одной ей поставят в вину всю тщательно собранную ложь нашего времени.
— Да как же
не верить-то-с? Шестой десяток с нею живу, как
не верить? Жена
не верит, а сам я, люди, прислуга, крестьяне, когда я бываю в деревне: все из моей аптечки пользуются. Вот вы
не знаете ли, где хорошей оспы на лето достать?
Не понимаю, что это значит! В
прошлом году пятьдесят стеклышек взял, как ехал. Вы сами посудите, пятьдесят стеклышек — ведь это
не безделица, а царапал, царапал все лето, ни у одного ребенка
не принялась.
— И ничего, ничего! И пусть
знают, — горячо возразил Лихонин. — Зачем стесняться своего
прошлого, замалчивать его? Через год ты взглянешь смело и прямо в глаза каждому человеку и скажешь: «Кто
не падал, тот
не поднимался». Идем, идем, Любочка!
У него на совести несколько темных дел. Весь город
знает, что два года тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе, а в
прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно тому как старинные бретеры
не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так и эти люди глядят на темное и кровавое в своем
прошлом, как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
— Представьте себе, что в
прошлом году сделал Шепшерович! Он отвез в Аргентину тридцать женщин из Ковно, Вильно, Житомира. Каждую из них он продал по тысяче рублей, итого, мадам, считайте, — тридцать тысяч! Вы думаете на этом Шепшерович успокоился? На эти деньги, чтобы оплатить себе расходы по пароходу, он купил несколько негритянок и рассовал их в Москву, Петербург, Киев, Одессу и в Харьков. Но вы
знаете, мадам, это
не человек, а орел. Вот кто умеет делать дела!
Коля Гладышев, очень любивший танцевать,
не утерпел и пригласил Тамару: он еще с
прошлой зимы
знал, что она танцует легче и умелее остальных. Когда он вертелся в вальсе, то сквозь залу, изворотливо пробираясь между парами, незаметно проскользнул поездной толстый оберкондуктор. Коля
не успел его заметить.
Выслушав ее, он сказал: «
Не знаю, соколик мой (так он звал меня всегда), все ли правда тут написано; а вот здесь в деревне,
прошлой зимою, доподлинно случилось, что мужик Арефий Никитин поехал за дровами в лес, в общий колок, всего версты четыре, да и запоздал; поднялся буран, лошаденка была плохая, да и сам он был плох; показалось ему, что он
не по той дороге едет, он и пошел отыскивать дорогу, снег был глубокий, он выбился из сил, завяз в долочке — так его снегом там и занесло.
Все действующие лица выучили уже свои роли, так как все они хорошо
знали, что строгий их предприниматель, с самого уже начала репетиции стоявший у себя в зале навытяжке и сильно нахмурив брови,
не любил шутить в этом случае и еще в
прошлом году одного предводителя дворянства, который до самого представления
не выучивал своей роли, распек при целом обществе и, кроме того, к очередной награде еще
не представил.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса
не знал по-французски; и когда вы в
прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я был такой подлец, что делал вид, будто бы понимаю, тогда как звука
не уразумел из того, что вы прочли.
И потому графиня, которая прежде была против сватовства, страшно обрадовалась сегодня моему успеху у княгини, но это в сторону, а вот что главное: Катерину Федоровну я
знал еще с
прошлого года; но ведь я был тогда еще мальчиком и ничего
не мог понимать, а потому ничего и
не разглядел тогда в ней…
— Филипцево показываю! или своего места
не узнал! Вон и осина, на которой
прошлого осенью Онисим Дылда повесился!
— А
знаете ли, братец, ведь и у нас здесь
прошлым летом чуть-чуть сатирик
не проявился?
— А я, мой друг, так-таки и
не читала ничего твоего. Показывал мне
прошлою зимой Филофей Павлыч в ведомостях объявление, что книга твоя продается, — ну, и сбиралась всё выписать, даже деньги отложила. А потом, за тем да за сем — и пошло дело в длинный ящик! Уж извини, Христа ради, сама
знаю, что
не по-родственному это, да уж…
— Да и вообще ваше поведение… — продолжал жестоким тоном Шульгович. — Вот вы в
прошлом году,
не успев прослужить и года, просились, например, в отпуск. Говорили что-то такое о болезни вашей матушки, показывали там письмо какое-то от нее. Что ж, я
не смею, понимаете ли —
не смею
не верить своему офицеру. Раз вы говорите — матушка, пусть будет матушка. Что ж, всяко бывает. Но
знаете — все это как-то одно к одному, и, понимаете…
—
Не знаю, что тут хорошего, тем больше, что с утра до ночи ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт
знает, что такое! — воскликнул он. — Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму
прошлого года жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста рублей серебром, — стоит она этого, хотя бы сравнительно с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
Я мечтал о славе, бог
знает с чего, и пренебрег своим делом; я испортил свое скромное назначение и теперь
не поправлю
прошлого: поздно!
Теперь уже он ни о чем
не рассуждал, ничего
не соображал,
не рассчитывал и
не предвидел; он отделился от всего
прошлого, он прыгнул вперед: с унылого берега своей одинокой, холостой жизни бухнулся он в тот веселый, кипучий, могучий поток — и горя ему мало, и
знать он
не хочет, куда он его вынесет, и
не разобьет ли он его о скалу!
— Боже мой, как у вас здесь хорошо! Как хорошо! — говорила Анна, идя быстрыми и мелкими шагами рядом с сестрой по дорожке. — Если можно, посидим немного на скамеечке над обрывом. Я так давно
не видела моря. И какой чудный воздух: дышишь — и сердце веселится. В Крыму, в Мисхоре,
прошлым летом я сделала изумительное открытие.
Знаешь, чем пахнет морская вода во время прибоя? Представь себе — резедой.
«Московский листок». Немного сейчас — в двадцатые годы XX века — людей, которые
знают, что это за газета. А в восьмидесятые годы
прошлого столетия «Московский листок» и в особенности его создатель — Николай Иванович Пастухов были известны
не только грамотным москвичам, но даже многим и неграмотным; одни с любопытством, другие со страхом спрашивали...
— Вы меня простите, пожалуйста, что я так подошел к вам,
не имея чести… Но мне необыкновенно знакома ваша личность. Позвольте
узнать, вы
не ехали ли
прошлым рейсом с нами — до Одессы? Э-э-э… можно присесть?
— Ну и что ж ты теперь со мною будешь делать, что обидел? Я
знаю, что я обидел, но когда я строг… Я же ведь это
не нагло; я тебе ведь еще в
прошлом году, когда застал тебя, что ты в сенях у исправника отца Савельеву ризу надевал и кропилом кропил, я тебе еще тогда говорил: «Рассуждай, Данила, по бытописанию как хочешь, я по науке много
не смыслю, но обряда
не касайся». Говорил я ведь тебе этак или нет? Я говорил: «
Не касайся, Данила, обряда».
Понравились мне эти слова, только
не понял я насчёт питья, и он мне рассказал про философа Сократа, отравленного народом за отрицание бога. Всё бы надо
знать, всё в
прошлом интересно и поучительно, а я — точно крот, дневному свету неприятелем живу.
— В
прошлый раз она наступила на гвоздь, — сказал Тоббоган, подвигая мне сковороду и начиная есть сам. — Она,
знаете, неосторожна; как-то чуть
не упала за борт.
— Здравствуй, бабуся! — сказал я громким, бодрым голосом. —
Не узнаешь, должно быть, меня? Помнишь, я в
прошлом месяце заходил про дорогу спрашивать? Ты мне еще гадала?
Уж я после
узнал, что меня взяли в ватагу в Ярославле вместо умершего от холеры, тело которого спрятали на расшиве под кичкой — хоронить в городе боялись, как бы задержки от полиции
не было… Старые бурлаки, люди с бурным
прошлым и с юности без всяких паспортов, молчали: им полиция опаснее холеры. У половины бурлаков паспортов
не было. Зато хозяин уж особенно ласков стал: три раза в день водку подносил с отвалом, с привалом и для здоровья.
— Максим Николаич, барин из-под Славяносербска, в
прошлом годе тоже повез своего парнишку в учение.
Не знаю, как он там в рассуждении наук, а парнишка ничего, хороший… Дай бог здоровья, славные господа. Да, тоже вот повез в ученье… В Славяносербском нету такого заведения, чтоб, стало быть, до науки доводить. Нету… А город ничего, хороший… Школа обыкновенная, для простого звания есть, а чтоб насчет большого ученья, таких нету…. Нету, это верно. Тебя как звать?
Затем он упрекал ее мужа в недальновидности:
не покупает домов, которые продаются так выгодно. И теперь уж Юлии казалось, что в жизни этого старика она —
не единственная радость. Когда он принимал больных и потом уехал на практику, она ходила по всем комнатам,
не зная, что делать и о чем думать. Она уже отвыкла от родного города и родного дома; ее
не тянуло теперь ни на улицу, ни к знакомым, и при воспоминании о прежних подругах и о девичьей жизни
не становилось грустно и
не было жаль
прошлого.
Доктора сказали, что у Федора душевная болезнь. Лаптев
не знал, что делается на Пятницкой, а темный амбар, в котором уже
не показывались ни старик, ни Федор, производил на него впечатление склепа. Когда жена говорила ему, что ему необходимо каждый день бывать и в амбаре, и на Пятницкой, он или молчал, или же начинал с раздражением говорить о своем детстве, о том, что он
не в силах простить отцу своего
прошлого, что Пятницкая и амбар ему ненавистны и проч.